Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
25.12.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[30-03-05]
Поверх барьеров - Европейский выпускФестиваль Пьера Булеза в Берлине; Столетие французского философа Раймона Арона; Портрет русского европейца: Чаадаев; Россия-Норвегия через века и страны; Казаки на итальянской сценеРедактор и ведущий Иван Толстой Иван Толстой: Начнем с музыкальной темы. В Берлине закончился традиционный фестиваль Штаатсоперы, проводимый по инициативе ее руководителя пианиста и дирижера Даниэла Баренбойма. Концертная часть фестиваля этого года была посвящена 80-летию французского композитора и дирижера Пьера Булеза и проходила при активном участии юбиляра. Рассказывает Юрий Векслер. Юрий Векслер: Только в свой день рождения 26 марта не по годам стройный и элегантный французский маэстро не появлялся на публике. В первый вечер 24 марта он был в зале, когда непременный участник фестиваля последних лет чикагский симфонический оркестр под управлением Баренбойма играл сочинения Булеза в одной программе с творениями Равеля и Бартока. Во второй вечер Булез сам дирижировал тем же чикагским оркестром, игравшим сочинения любимого им Бартока, а в первом концерте для фортепиано с оркестром композитора солировал Баренбойм, который продолжает наряду с берлинской Штаатсоперой руководить и оркестром в Чикаго. Именно с концерта Бартока, более 40 лет назад, в том же зале Берлинской филармонии состоялось знакомство и началась многолетняя дружба музыкантов, а также их привязанность к Берлину. О весьма важной о многом говорящей предистории знакомства с Булезом или, лучше сказать, истории на тему "Музыка и судьба", вспоминает Даниэл Баренбойм. Даниэл Баренбойм: Я был в 11-летнем возрасте приглашен Вильгельмом Фуртвенглером выступить с оркестром Берлинской филармонии. Шел 1954 год, и мой отец, который чувствовал себя весьма польщенным этим приглашением, написал, тем не менее, Фуртвенглеру, что прошло только 9 лет с момента окончания войны, и он считает, что еще слишком рано еврейской семье, переселившейся за два года до того в Израиль, приезжать в Германию. Он просил Фуртвенглера о понимании, которое тот в ответном письме выразил. 9 лет спустя я уже взрослым, как мне казалось, хотя я, по-моему, так и не стал взрослым, приехал в Германию. Решение, которое я считал и считаю правильным, принесла мне много радости. Итак, я приехал в 1963 году в Берлин и выступил с оркестром РИАЗ. После концерта ко мне подошел директор филармонического оркестра Вольфганг Штреземан и предложил выступить с этим оркестром. Он сказал: "Я знаю, что вы ребенком были приглашены Фуртвенглером и понимаю причины, почему вы тогда отказались, но сейчас вы уже здесь, не хотели бы теперь все же сыграть с нашим оркестром?" Конечно я был рад, сразу же ответил согласием и спросил, когда. Тут Штреземан говорит: "М-да, если вы хотите выступить в следующем сезоне, то тогда есть только один вечер с вакансией в абонементе Музыка ХХ столетия. Дирижировать будет молодой французский композитор Пьер Булез и он хочет , чтобы игрался первый концерт Бартока для фортепьяно с оркестром". Я вообще не был знаком с этим концертом... И спросил, это обязательно, чтобы мое первое выступление с вашим оркестром было именно с Бартоком? Штреземан ответил, что если я не хочу ждать еще один сезон, то да. Я попросил два дня для знакомства с нотами, влюбился в это сочинение и согласился. Должен признаться, что имя Булеза мне тогда абсолютно ничего не говорило. Это не столько характеризует его, сколько мое тогдашнее игнорирование современной музыки. Булез был уже весьма известен тогда как композитор и чуть менее как дирижер. Когда мы встретились, я был с первой минуты им очарован. И этот концерт с ним я никогда не забуду, и не только потому, что это было первое совместное выступление и первый концерт с филармоническим, а еще более потому, что Булез тогда (в сравнении с более поздними временами) не любил долго репетировать. Вторую часть концерта мы прошли один раз в самом конце единственной репетиции. И я должен сказать, что никогда в моей жизни я так не волновался, так как ничего подобного, музыки, с постоянной сменой ритмов чуть ли в каждом такте, я до того не играл. Это была авантюра, но я понимаю, что играл я не так плохо, как мне самому тогда казалось, и Булез пригласил меня после этого сыграть с ним в Париже камерный концерт Берга для скрипки, фортепиано и 13 духовых. Он был написан к 50-летию учителя Берга Шенберга - в 1924-м году - и ему посвящен. Если я не ошибаюсь, это было первое исполнение этого сочинения во Франции, и с тех пор мы дружим... И я ему буду всегда благодарен потому что именно он открыл мои уши для большей части музыки 20-го века. Юрий Векслер: Утром после своего 80-го дня рождения в Берлине Булез дирижировал в большом зале Филармонии в присутствии 2,5 тысяч зрителей оркестром Штаатсоперы, исполнив 2-ую симфонию Малера, а вечером в зале Штаатсоперы состоялся концерт из произведений самого Булеза, о котором хочется сказать подробнее. В первом отделении прозвучало 20-минутное сочинение для скрипки соло и электронных инструментов... Далее композитор дирижировал сложным полистилистическим сочинением для ансамбля из трех арф, трех роялей и трех групп ударных инструментов. После паузы большой оркестр под управлением Баребойма играл сложнейшие сочинения Булеза "Заметки". Играл так здорово, что после последней ноты Баренбойм не удержался и сам выкрикнул в адрес своих музыкантов: Браво. О юбиляре, композиторе и дирижере Пьере Булезе говорит присутствовавший на последнем концерте фестиваля известный российский музыкальный критик Алексей Парин. Алексей Парин: Это человек высшей скромности и настоящий великий музыкант. От сегодняшнего концерта впечатление подтверждающее, потому что масштаб Булеза все мы знаем давно, не только как композитора, но и как дирижера, человека, который определил многие вещи в музыке второй половины 20-го века. Сегодня все, что было исполнено, это была великая французская музыка, которая, конечно, понимается легче, если хорошо знаешь Мессиана. И все от начала до конца, и как программа была выставлена, начиная от сольного номера, и кончая огромным оркестром, который звучит, как единый организм, потому что то, что унаследовал Булез от французской музыки, это ощущение единого темпа и единого композиторского жеста. Это сегодня очень сильно чувствовалось. Конечно, замечательно, что Даниэл Баренбойм, один из самых больших сегодняшних музыкантов, празднует ему юбилей. И оркестр один из лучших в Европе. Союз этих двух людей совершенно замечательный. Мне кажется, что такое единство очень эмоционального и, вместе с тем, строгого человека Баренбойма и очень французского в своем музицировании Булеза, это совершенно замечательный европейский союз. Юрий Векслер: Фестиваль запомнился еще и несколькими трогательными моментами. Например, когда на втором концерте чикагский оркестр по команде Баренбойма сюрпризом для композитора, находившегося на сцене, заиграл одно из его сочинений. На заключительном концерте букет Булезу вручили после первого отделения, а когда после второго свой букет получил Баренбойм, то ему стало неловко стоять на сцене рядом с юбиляром без букета и он сначала выдернул одну розу, отдав ее капельмейстеру, а затем выдернул еще одну и протянул Булезу. Тот же, как истинный француз, отыскал глазами ближайшую прекрасную собой даму - это была альтистка, солистка оркестра россиянка Юлия Дейнека - и переадресовал розу ей. Союз Булеза и Баренбойма обещает любителям музыки через два года еще одно уникальное событие. Программа берлинского фестиваля 2007 года будет состоять из всех симфоний и других сочинений только одного композитора Густава Малера, а продирижируют концертами по очереди Пьер Булез и Даниэл Баренбойм. Иван Толстой: Столетие Раймона Арона. Дмитрий Савицкий, Париж. Дмитрий Савицкий: Впервые я увидел его в "Липпе", той самой брассри, что на левой, если смотреть на запад, стороне бульвара Сен-Жермен, как раз напротив "Флёр" и "ДеМаго", где хороводил его друг и идеологический противник Жан-Поль Сартр: Он сидел за столиком в компании сгорбленных плеч и опущенных голов и, не сводя глаз с запотевшего бокала розового, что-то говорил. Остальные внимательно слушали. Его узнавали, и прохожие струились мимо, выворачивая головы, что не нарушало монолога за тремя сдвинутыми столиками. В последний раз я его видел за несколько месяцев до его кончины (в 83 году) на экране крошечного переносного телевизора, стоявшего у окна, за которым луна высвечивала верхушки черных сосен и пик Монблана. В тот раз я мог его рассмотреть: у него были точно такие же огромные уши, как у Сержа Гинзбура, но на этом сходство кончалось. Невозможно было не обратить внимание на живые, активно добрые глаза. Ведущий телепрограммы спросил его, кем он собирался стать в юности: Семидесятивосьмилетний философ улыбнулся: - Я мог бы стать чемпионом по теннису, - сказал он. - Но нужно было делать выбор и я оставил теннис - брату. Мне приходилось часто встречать его преданных учеников. Одним из них был Константин Мельник, внук личного врача Николая Второго и глава французской контрразведки времен Алжирской войны. Для него философ, писатель, эссеист, социолог, журналист, назовем имя, Раймон Арон, был в море французских левых (чаще всего прокремлевских) лидером борьбы с коммунизмом, истинным борцом за свободу и за демократию. Вот цитата из знаменитого "Эссе о свободах" Раймона Арона, в котором он говорил о фразе Джефферсона, известной всем американским школярам, но (как он подчеркнул) не французским студентам: ".. все люди равны и независимы; и исходя из того, что они были созданы равными, они получают в наследство права, которые не могут у них быть отняты, среди которых - защита жизни, свободы и право на счастье". Раймон Арон: ":.невозможно сделать подобное сопоставление идеалов Просвещения и сегодняшней реальности - применительно ко Франции. У нас было слишком много республик и слишком (или недостаточно) много founding fathers, отцов-основателей. У нас было много конституций, и ни одна не просуществовала долгое время. Демократия и либерализм (либерализм в европейском смысле) многократно разъединялись. Одни провозглашали себя выразителями воли народа, чтобы подавить личные свободы и представительские институты. Наполеон Третий на другой день после государственного переворота восстановил всеобщее избирательное право, отмененное народными представителями. Слишком часто демократы заявляли: никакой свободы для врагов свободы - лозунг, оправдывающий любой деспотизм. Слишком часто защитники свобод не были демократами, заботясь больше об ограничении власти народа и о сохранении каких-то пережитков прежнего режима, чем об основании постреволюционного государства, в котором гражданин обладает избирательным правом:." Дмитрий Савицкий: Это типичный Раймон Арон, ярый защитник свобод и неустанный борец с идеологической демагогией: Но вот его ученик и соратник, со-основатель журнала "Комментарии", профессор Жан-Клод Казанова: Жан-Клод Казанова: Существует Арон - автор классических книг, в которых обсуждались Клаузевиц и Пейгер, философия истории: Существует Арон - великий историк ХХ века, критик идеологии, толковательных идей ХХ столетия: Каждый, кто приступит к изучению войн ХХ века, просто обязан прочитать его книги. : И есть еще один Арон, третий Арон, журналист, который занимался политическим анализом: по горчим следам. Быть может, это противоречит его образу - профессора, мудреца, великого эрудита, но он глубоко любил журнализм, потому что журнализм для него был возможностью разложить на составные политическое мнение или политическое решение. И он этим занимался без всяких комплексов: ему нужно было понять всю сложность составных; разность интерпретаций и намерений; то есть - множественность интерпретаций; последствия, которые трудно было предвидеть, иногда невозможно - как для действующих лиц, так и для самого обозревателя. Но политическое решение - это то, что все в себя вбирает. Вот это-то и любил Арон - поразмыслить по горячим следам событий над смыслом международного соглашения или приятого решения, чтобы всё свести к четкому выводу. И я помню, это было очень трогательно, когда он ушел из "Фигаро" (он был в раздоре с владельцем газеты - Эрсаном); он покинул "Фигаро" и начал писать для "Экспресса". Он всегда говорил: "Каждодневная журналистская работа, я по ней скучаю! Потому что в статью, написанную вечером о том, что случилось днем, нужно вложить максимум интеллектуальных сил, интеллектуальной интенсивности". В этом так же было нечто от спорта. Журналист был человеком, который шел на пари, всё ставил на кон". Дмитрий Савицкий: Раймон Арон родился в марте 1905 года в Париже. Он учился на одном курсе в Эколь Нормаль Сюпериор вместе с Сартром, Морисом Мерло-Понти, Симоной Вейль, Клодом Леви-Строссом, Эммануэлем Мюнье, Полем Низаном и Симоной де Бовуар. С 1930 он был профессором Кельнского, затем Берлинского университетов. В отличии от Сартра, он вполне ясно увидел, что именно происходит в Германии. После прихода к власти Гитлера вернулся во Францию, преподавал в Гаврском лицее, затем в "свободной зоне", в Тулузском университете. В период второй мировой войны эмигрировал в Англию, где был главным редактором журнала "Франс либр", оппозиционного антифашистскому правительству де Голля, а после войны сотрудничал в газетах "Комба" и уже упомянутых "Фигаро" и еженедельнике "Экспресс". В эти же годы он получил пост профессора в Сорбонне, а затем стал заведующим кафедрой социологии в "Коллеж де Франс". С 1963 года Арон член французской Академии моральных и политических наук, почетный доктор Гарвардского, Базельского, Брюссельского и многих других университетов. Если говорить о влияниях, то нужно отметить, что в ранних работах Раймона Арона несомненно заметно влияние баденской школы неокантианства. Позднее он отходит от крайностей релятивизма и априоризма и приближается к позиции Макса Вебера с его теорией "идеальных типов" в историческом исследовании. В исторических работах Арон был близок к консерваторам (Дюркгейм и Токвиль) и пытался найти "альтернативу" историческому материализму. Раймон Арон - один из авторов концепции деидеологизации. Но в жизни каждодневной французы знали его именно по журналистским хлестким точным, заставляющим задуматься обзорам и анализам: Усилия Раймона Арона имели более чем четкое направление. Редактор журнала "Нувель Обсерватор" - Жак Жульяр: Жак Жульяр: То, что меня притягивало к нему, казалось замечательным в нем, так это желание секуляризировать политику. Франция это страна, в которой политика - пространство мечтаний, воображаемого. Мы это вновь узрели в 68 году! У нас происходят гигантские извержения этих самых "мечтаний", утопии и того, что Арон называл "мирской религией". Религии этой несколько веков, и в основании ее, это вполне понятно, социализм. Усилия Арона были направлены на то, чтобы восстановить в политике мирской смысл. То есть позволить всем остальным понять, что политика - это деятельность весьма скромная, почти ремесленная: Демократия имеет дело с информацией, со всякими совещаниями и обсуждениями. То есть это нечто ужасно скучное. Вот к этому понимаю политики Арон пытался привести читателей:" Дмитрий Савицкий: Франция только начала отмечать столетие со дня рождения Раймона Арона. Менее известного широкой публике, чем человек из кафе напротив - Жан-Поль Сартр. Но у Арона было менее развито чувство сцены (недаром Сартр был и драматургом). Поглядывая из "Липпа" на террасу "ДеМаго", Раймон Арон просто потягивал холодное розовое. Не более того. Иван Толстой: Русский европеец. Сегодня портрет Петра Чаадаева в исполнении Бориса Парамонова. Борис Парамонов: Чтение Чаадаева производит странноватое впечатление на нынешнего русского человека со всеми его послечаадаевскими опытами. Годы жизни Петра Яковлевича Чаадаева - 1796-1856; слишком много прошло с того времени, чтобы видеть в знаменитых "Философических письмах" непререкаемую, раз навсегда сказанную истину. Таких истин и не бывает, такими бывают только постулаты. Истина, то есть суждение, выдерживающее проверку опытом, возможно лишь на непрерывно расширяющемся эмпирическом базисе, то есть нет такой истины, которая с расширением опыта могла бы остаться неопровергнутой. А история, о которой писал Чаадаев, слава Богу, пока еще не кончилась. И читать сейчас то, что писал Чаадаев о Китае, Индии, мусульманстве или даже Древней Греции и Риме, смешновато. Наиболее памятно, однако, он написал о России; и вот тут, считается, высказал некую горькую, на все века истину. Ну, давайте процитируем самое знаменитое место: "С первой минуты нашего общественного существования мы ничего не сделали для общего блага людей; ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины; ни одна великая истина не вышла из нашей среды; мы не дали себе труда ничего выдумать сами, а из того, что выдумали другие, мы перенимали только обманчивую внешность и бесполезную роскошь (:) мы жили и продолжаем жить лишь для того, чтобы послужить каким-то важным уроком для отдаленных поколений, которые сумеют его понять; ныне же мы, во всяком случае, составляем пробел в нравственном миропорядке". С первого же взгляда делается ясным, когда и для чего это написано и на какие времена пригодно: на периоды общественных реакций и застоя. Чаадаев писал это в 1829 году, в начале застойной эпохи Николая Первого, а мы, захлебываясь, читали в советское время, и опять же в послесталинский и послехрущевский застой, когда вообще что-то начали читать, кроме Евтушенко и романа "Не хлебом единым". Именно тогда из Чаадаева был сделан самый настоящий антисоветский миф, даже и с антирусскими обертонами. И пошли козырять пресловутыми афоризмами: "Прекрасная вещь - любовь к отечеству, но есть еще нечто более прекрасное - любовь к истине". "Не чрез родину, а чрез истину ведет путь на небо". Но такого критерия не выдержат и Философические письма: Чаадаев друг, но истина дороже. Что сразу видится резко неправильным у Чаадаева - не только в его отзывах о России, но в целой его историософской концепции? Его совершенно некритическая евроцентричность. В самой же Европе Чаадаев не хочет видеть ничего, кроме христианства, причем христианства опять же неполного, исторически ограниченного: католицизма. Движение европейской истории - разворачивание истины христианства в полноте культурных и социальных форм; а носителем этого процесса выступает католическая церковь с папским престолом во главе. Много спорили о том, был ли Чаадаев католиком, принял ли он католицизм; как будто выяснили, что не принимал. Но дело ведь не в формальном обряде, - мысль же Чаадаева насквозь, можно сказать догматически католическая. Например, на первой же странице первого письма: "Учение, основанное на верховном принципе единства и прямой передачи истины в непрерывном ряду его служителей, конечно, всего более отвечает истинному духу религии; ибо оно всецело сводится к идее слияния всех существующих на свете нравственных сил в одну мысль, в одно чувство, и к постепенному установлению такой социальной системы или церкви, которая должна водворить царство истины среди людей". Это же самый настоящий идеал теократии, то есть уже прошлое Европы. Тут нужно вспомнить, какие духовные влияния испытал Чаадаев: они шли в основном от философов католической реакции в послереволюционной Франции: Бональд, Боланш, Шатобриан, можно вспомнить и ультрамонтанство Жозефа де Местра. В свое время Милюков заметил, что европейское влияние, пережитое молодыми русскими во времена антинаполеоновских походов, неправомерно сводят к либерально-прогрессистским идеям, - а ведь войны с Наполеоном могли восприниматься не только как национальное освобождение, но и как борьба с духом демократического цезаризма, выросшего на революционных идеях восемнадцатого века. Строго говоря, Чаадаев - в европейской его проекции - мыслитель реакционный. В Чаадаеве очень много, если не всё делается понятным, если на него смотреть как на философа католической реакции. Вообще люди им восхищающиеся, плохо его знают и не читали у него ничего, кроме первого, того нашумевшего письма. Если же отвлечься от той реакции, что последовала, и взглянуть на Чаадаева не сквозь призму мученичества, то не многое от него и останется. Достоевский понятен в его антипатии к Чаадаеву. Но Достоевский сам человек сильно идеологизированный, а вот вспомним Пушкина. Помимо известных слов о русской истории из его письма к Чаадаеву, есть и другие, малоизвестные: Пушкин были очень не по душе антипротестантские суждения Чаадаева. А ведь правы были те не названные Чаадаевым оппоненты, которые утверждали, что протестантизм в сущности спас христианство в Европе. И когда Чаадаев говорит, что в Европе не было ничего, кроме христианства, он делает ошибку, по большому счету даже и не простительную. Да и не по большому счету даже, а наоборот: школьные факты забывает - тот же античный мир, о котором он однажды сказал, что тот выдумал грязную идею красоты. Надо сказать, что Чаадаев был не только растерян реакцией на опубликование его письма, но и действительно поколеблен в категорических своих заявлениях. Не нужно забывать, что резко критическое отношение к письму шло не только из лагеря не рассуждающей грубой власти, но и от просвещенных кругов общества. В этом смысле очень интересно другое сочинение Чаадаева - "Апология сумасшедшего". Оно свидетельствует о его умственной растерянности, а не просто о защитной психологической реакции. Чаадаев, что называется, признал ошибки: вспомнил, что в России кое-что уже даже и было: "могучая натура Петра Великого, всеобъемлющий ум Ломоносова, грациозный гений Пушкина". (То ли еще будет!) Но главное: Чаадаев вдруг заговорил о великом будущем русского народа, обусловленном как раз нынешней его неразвитостью и отсталостью: мысль, в России имевшая большую перспективу - и в народничестве, и даже в русском изводе марксизма. Конечно, Чаадаеву удалось кое-что сказать о России верно. Но его суждение об этом предмете не может считаться авторитетным в общем контексте его мировоззрения: Россия не укладывалась в узкие рамки этого мировоззрения - уже тогда на глазах устаревавшей реакционной католической доктрины. И место ему - не в пантеоне настоящих русских мыслителей, а в своеобразной компании анахоретов разных национальностей, которых сознание их подчеркнутой эксцентричности вело за пределы любого общества, в тесные замкнутые кружки избранников поневоле. Иван Толстой: 6 апреля в Петербурге, в Российском Этнографическом музее открывается выставка "Россия-Норвегия. Сквозь века и границы". Проект начал готовится с мая 1999 года. В Осло экспозиция была открыта летом 2004 года, и теперь - Санкт - Петербург. Выставка приурочена к 100-летию независимости Норвегии и установлению дипломатических отношений с Россией. С российской стороны в ее подготовке были заняты научные силы и фонды ведущих музеев, архивов и библиотек Москвы и Московской области, Санкт-Петербурга, Мурманска, Архангельска, Петрозаводска, Новгорода и Пскова. Рассказывает Анна Всемирнова. Анна Всемирнова: В 18 и 19 веках богатые норвежцы в Европу ездили исключительно через Архангельск. Архангельск-Москва-Париж - это был самый надежный и привычный маршрут: посуху удобней, чем морем вдоль побережья. И Европа начиналась с первой российской заставы. Иноземцев привечали: одним из первых царь Петр призвал создавать российский флот норвежского голландца Корнелиуса Крюйса. Дом Адмирала Крюйса стоял по соседству с Зимним дворцом в Петербурге. Недавно археологи Эрмитажа открыли его фундамент, подняв пласты земли в одном из дворов Зимнего дворца. Вот так же, поднимая пласты истории, можно будет бродить по выставке, открывая для себя прежде всего судьбы людей. Для старшего поколения на слуху имена: Умберто Нобиле, Руал Амудсен - спасение экспедиций этих отважных норвежцев стали частью истории и нашей страны. Фритьоф Нансен - отважный исследователь приехал в Россию впервые в 1898 году. В Петербургской академии наук ему аплодировали стоя русские полярные исследователи. Как во второй половине 20 века наше восхищение заслужил и норвежец Тур Хейердал. Многие знают, что для помощи голодной России Фритьоф Нансен объединил простых европейцев разных стран, собирая продовольствие для помощи голодной России в двадцатые годы. Благодаря ему десятки тысяч русских военнопленных после первой мировой войны были возвращены на родину. Вообще, если говорить о цифрах, то численность Норвегии соразмерна численности Санкт-Петербурга. И если мы говорим, что Петербург город маленький, то что же думает о нас народ маленькой страны, имеющей под боком Россию. На выставку "Россия- Норвегия сквозь века и границы" в Норвежский народный музей в Осло норвежцы из разных уголков страны приезжали целыми автобусами. Рассказывает руководитель рабочей координационной группы проекта с российской стороны Ольга Фишман. Ольга Фишман: Мы, конечно, вынуждены были учитывать мнение наших коллег и партнеров, поэтому нам пришлось посмотреть немножко иначе на то, что мы тоже хорошо знаем. Это, в первую очередь, вторая мировая война и холодная война. Потому что для Норвегии война это был период очередного всплеска, интереса и благодарности к русским, которые освободили север Норвегии, где и проходит наша небольшая 26-километровая, очень устойчивая граница. А холодная война для них, как для страны НАТО, опустила, действительно, очень мощный железный занавес. У нас был очень любопытный эпизод в процессе работы над проектом. Там будет один маленький сюжет, который посвящен блокаде Ленинграда. Почему? Потому что в разгар блокады, в юбилей Грига, в филармонии состоялся концерт. Когда я рассказывала это норвежцам, то у тех, кто имеет хотя бы какое-то представление о том, что такое война, и что такое блокада, вызывало невероятный шок. Они спрашивают меня: "Вы до сих пор любите и знаете Грига? Вы действительно читали Гамсуна?". Да. Партнерами по проекту были очень молодые люди. У них не очень большой опыт такой работы, как и вообще, в Норвегии, не очень большой опыт таких культурных и музейных проектов. Потому что, все-таки, мы очень музейная страна, и норвежцы отдавали должное тому, как мы работали, как мы подавали материал. Одним из вариантов названия нашей выставки с их стороны было "Маленькая Норвегия и большой русский медведь". Мы были возмущены, конечно, этим. Как мы и они полны стереотипов! То есть, преодоление стереотипов было одной из целей этой выставки. Мы, хотя бы, их обнаружили. Анна Всемирнова: Норвежская колония в Санкт-Петербурге в 19 веке была довольно значительной: купцы, ювелиры, музыканты. Сейчас генеральный консул консульства Королевства Норвегии в Петербурге Отто Мамелунд отметил, что на берегах Невы живет и работает двадцать-тридцать норвежцев. Отто Мамелунд: С радостью могу передать вашим слушателям, что приехал еще один норвежец совсем недавно. Футболист, который, я надеюсь, укрепит оборону команды "Зенит", Эрик Хаген. Это один из самых лучших игроков сборной команды Норвегии. Это имеет какие-то исторические традиции, потому что первый норвежец футболист, который был профессионалом, который поехал за границу, чтобы играть и жить футболом, он приехал именно в Санкт-Петербург. Это был Петер Оскар Сарь, который уже в 1901 году был профессиональным футболистом петербургской команды "Виктория". Анна Всемирнова: Вспомним на выставке, что Сергей Дягилев начал завоевывать Европу и мир со скандинавской выставки художников. А Анна Павлова своим выступлением в Норвегии обеспечила там появление национальной хореографической школы. Ольга Фишман: В 20-е - начале 30-х годов в Норвегии печаталось очень много нашей литературы. Переводили ее всякие левые издательства. И Катаев, и Шолохов, и Эренбург, и Вера Инбер, и Пильняк. Приезжая сюда, восторгаясь, видя то, что хотели видеть, и не видя то, что от них еще при этом тщательно скрывали, норвежцы возвращались домой полные таких восторгов. Но потом, конечно, события разворачивались таким образом, что многие из них пересматривали полностью свои позиции. Поэтому, В 50-е годы у нас продолжали издавать то, что издавали в 20-30-е. То есть левых писателей. Таким образом, формировалось очень своеобразное представление о культуре этой страны. Я, например, очень рада, что за последние десятилетия произошел такой прорыв в современную норвежскую литературу. Эти книги у нас тоже будут на выставке. Потому что они открывают много неизвестных нам имен и идей. Через литературу только и можно понять культуру страны, которую ты не видел, языком которой ты не владеешь. Вот наш подход к этой выставке: люди, судьбы, и попытка переосмысления истории прошлого. Недавней истории. Отто Мамелунд: Эта выставка такая же интересная для норвежца, как и для русского. И детей можно специально пригласить посетить театр "Зазеркалье", где будут показывать весь этот год норвежский спектакль "Люди и разбойники из Кардамона". Кардамон - это город, который может находиться в любом краю. Никто не знает, где именно он находится. Там очень добрые жители и там действует всего лишь один закон: Будь не злым, работай честно и умей любить. Иван Толстой: Нашу программу продолжит рассказ Михаила Талалая Казаки на итальянской сцене. Михаил Талалай: Неисповедимы пути культуры. Мы в Италии были поражены новостью, что в городе Болонья в прошлом году был поставлен мюзикл Конармия, по знаменитой книге Исаака Бабеля. Мюзикл стал гастролировать по стране и в марте он приехал в Неаполь, где был тепло встречен публикой. И это действительно выдающееся произведение. Мюзиклом, впрочем, его не называют (хотя по форме он и есть мюзикл), потому что в этом слове присутствуют некая легкомысленность, не соответствующая трагическим сюжетам Конармии, сюжетам эпохи советско-польской войны. Это - музыкальный спектакль, который придумал актер, а теперь и режиссер Мони Овадиа. Он известен в Италии в первую очередь как интерпретатор еврейской культуры, и если раньше он выступал как чтец и исполнитель моноспектаклей, то в последнее время состоялся и как режиссер. Конармия - его второй спектакль, первый же, "Скрипач на крыше", поставленный по мотивам рассказа Шолом-Алейхема "Тевье-молочник" был еще популярнее, чем нынешняя Конармия. И в Конармии, отметим сразу, режиссера интересует в первую очередь соотношение марксисткой революции и иудейского мессианства, а также ушедший еврейский быт западных окраин Российской империи, и в сценах, с песнями, плясками и молитвами местечковых обитателей Украины, Белоруссии и Польши, Мони Овадиа и его труппа наиболее ярко себя выразили. Кстати, для Конармии режиссер набрал в труппу русских, украинских, польских актеров. Весь спектакль шел собственно на русском, а Мони Овадиа переводил, комментировал диалоги и замечательно пел. Конечно, музыка - основа спектакля и помимо еврейского фольклора, со сцены звучали "Тачанка", "Полюшко Поле", "Варшавянка". Актеры, согласно идеологии режиссера, являются и музыкантами. Чуть странно было видеть бабелевских красноармейцев с саксофонами. Сам Мони Овадиа, обладатель теплого низкого голоса, типа Леонида Утесова, спел "Белой акации гроздья душистые". Спел блестяще, пусть этот романс и не вяжется с Красной Армией. На пресс-конференции, кстати, он признался, что услышал романс в фильме "Дни Турбиных". В виде гротескной куклы на сцене появляется и командарм Буденный. В тексте у Бабеля он назван "выслужившимся вахмистром". Красный командарм это не простил: именно он был виновником ареста и расстрела Бабеля в 1940 году. Вот как Буденный охарактеризовал Конармию: "Дегенерат от литературы, Бабель оплевывает художественной слюной классовой ненависти конармейцев". Теперь на итальянской сцене карикатурная марионетка Буденного - это как бы художественная вендетта за погубленного им писателя. Очень эмоциальной для всего зала стала новелла "Солнце Италии". Один красноармеец, по фамилии Сидоров в письме своей московской подруге Виктории пишет о желании уехать в Италию ради мировой революции. Звучавшая на итальянском языке, на итальянской земле, новелла приобрела странную выразительность. Прочту и я отрывок: "Теперь будем говорить дело. В армии мне скучно. Ездить верхом из-за раны не могу. Употребите ваше влияние, Виктория, пусть отправят меня в Италию. Язык я изучаю, и через два месяца буду на нем говорить. В Италии земля тлеет. Многое там готово. Недостает лишь пары выстрелов. Один из них я произведу. Там нужно отправить короля к праотцам. Это очень важно. Король у них славный дядя, он играет в популярность и снимается с ручными социалистами для воспроизведения в журналах семейного чтения. В Цека, в Наркоминотделе вы не говорите о выстрелах, о королях. Вас погладят по головке и промямлят "романтик". Скажите просто - он болен, зол, пьян от тоски, он хочет солнца Италии и бананов. Италия, она вошла в сердце как наваждение. Мысль об этой стране, никогда не виданной, сладка мне как имя женщины, как ваше имя, Виктория". Спектакль состоит из 15 эпизодов, последний, эпилог, это новелла Сын Рабби. О смерти красноармейца Илии Брацлавского, сына житомирского раввина, Бабель пишет так: "Я стал складывать в сундучок рассыпавшиеся вещи красноармейца Брацлавского. Здесь все было свалено вместе - мандаты агитатора и памятки еврейского поэта. Портреты Ленина и Маймонида лежали рядом. Прядь женских волос была заложена в книжку постановлений 6 съезда партии, и на полях коммунистических листовок теснились кривые строки древнееврейских стихов. Печальным и скупым дождем падали они на меня - страницы Песни Песней и револьверные патроны". Итальянский режиссер пошел еще дальше: из-под шинели убитого красноармейца выпадает таллет - ритуальный иудейский платок для молитв. Этой символической сценой и траурной песней на идише и заканчивается музыкальный спектакль по рассказам Бабеля. Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
