Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
25.12.2024
|
||||||||||||||||||
|
||||||||||||||||||
Русские ВопросыАвтор и ведущий Борис ПарамоновК нам едет ревизорВышла недавно интересная книга в издательстве "Захаров": Записные книжки Сомерсета Моэма, впервые воедино собранные в русском издании (были фрагменты в журналах, помнится). Мне уже случалось в русской прессе видеть некоторые отзывы, сделанные в манере, долженствующей выразить полное презрение к рецензируемому труду. Это даже не рецензия, а цитация - приводится какая-нибудь одна фраза, не требующая, по мнению рецензента комментариев, настолько она говорит сама за себя и настолько разоблачает автора этой фразы. В случае с Записными книжками Моэма такой фразой была выбрана та, где он говорит, что русская литература отличается крайней скудностью. Прием и намек рецензента: о человеке, сумевшем ляпнуть такую глупость, говорить не стоит, рецензии он не заслуживает, достаточно для него рубрики "Нарочно не придумаешь". Давайте, однако, полностью воспроизведем соответствующий пассаж Моэма: А вот что поражает каждого, кто приступает к изучению русской литературы, так это ее исключительная скудость. Критики, даже из числа самых больших ее энтузиастов, признают, что их интерес к произведениям, написанным до 19 века, носит чисто исторический характер, так как русская литература начинается с Пушкина; за ним следуют Гоголь, Лермонтов, Тургенев, Толстой, Достоевский; затем Чехов - вот и все! Ученые люди называют множество имен, но не приводят доказательств, чем они замечательны; человеку же со стороны достаточно проглядеть эти произведения, чтобы убедиться - он ничего не потерял, не прочитав их. Я попытался вообразить, что представляла бы собой английская литература, начнись она с Байрона, Шелли (я не допустил бы особой несправедливости, заменив Шелли Томасом Мурром) и Вальтера Скотта; продолжись Диккенсом, Текеррем и Джордж Эллиот; и закончись на Джордже Мередите. Первый результат: этих писателей очень возвеличили бы. Я не вижу, чем тут можно возмущаться. Моэм не говорит же, что русская литература, в лице перечисленных ее классиков, - плохая, он говорит, что она бедная, скудная количественно. Что было, к примеру, до Пушкина, что бы он пропустил? Разве что Державин. Из 19 века можно было бы добавить Щедрина, Гончарова, Писемского, Лескова, Островского; но трудно не признать, что они не делают и не меняют погоды, хотя, скажем, Лесков - серьезная литературная фигура, имевшая большое эволюционное будущее, в ранней советской литературе. Но Моэм пишет цитированное в 1917 году, причем демонстрирует знание даже новейших, современнейших имен - называет Сологуба, Куприна, даже арцыбашевского "Санина" вспоминает, причем добрым словом (я обрадовался этому отзыву: "Санин" - книга, пользующаяся дурной славой, вроде "Что делать?", и на нее, кстати, кое-чем похожая, но отнюдь не лишенная достоинств.) Конечно, он не принял во внимание русской поэзии начала века, блестяще расцветавшей, но это и трудно для иностранца. Однако главное в отзыве Моэма - соотнесение русской литературы с хорошо ему известными английской и французской, с их богатейшими 16-м,17-м и 18-м веками: Спенсер, Шекспир, елизаветинцы, Корнель, Расин, Вольтер, Руссо - десятки имен, и все первоклассные. А что может вспомнить Россия? Протопопа Аввакума? Письма Ивана Грозного Курбскому? Слово о полку, наконец? Конечно, это интересные документы, их нужно изучать, но читать это нельзя так, как англичанин, да и не только англичанин, может по сию пору читать, скажем, Стерна или даже Чосера. Так что пылко возмущаться или пренебрежительно ухмыляться нечем и нечему: Моэм сказал чистую правду, сообщил неоспоримый факт. Это отнюдь не значит, что Моэм не сделал ошибок в своих суждениях о России, русских и русской литературе. Иные из них даже грубы. Самый разительный пример - его отзыв о "Ревизоре". Это надо прослушать в прямой цитации: "Ревизор" в России пользуется невероятной славой. Он один заключает в себе всю русскую классическую драматургию. Точно так же как у нас все без исключения читали "Гамлета", так и каждый русский школьник читает "Ревизора"; его играют по праздникам и на каникулы так же, как Сида в "Комеди Франсез". Для русских в этой одной-единственной банальной пьеске заключены Шекспир и елизаветинцы, Конгрив и Уичерли, Голдсмит и "Школа злословия". Имена ее персонажей стали нарицательными, и добрая сотня ее строк вошла в пословицу. При всем при том это до крайности ничтожный фарс , не хуже и не лучше, чем "Захолустье" Коцебу, которым он, вероятно, и был навеян. Это пьеса примерно такого же уровня, что "Ночь ошибок". Интрига не несет никакой нагрузки, персонажи ее - не характеры, а карикатуры. При всем желании в них нельзя нельзя поверить. Гоголю, меж тем, достало здравого смысла не вывести в пьесе ни одного умного и порядочного человека, чтобы не исказить созданной картины. Появись в этом сборище плутов и олухов человек честный или путный, это нарушило бы художественную цельность пьесы. Так же и Конгриву достало ума поостеречься ввести человека добродетельного в компанию своих распутников. Удивляет не то, что Гоголь и его современники придавали такое значение этой смешной пьеске, - поражает, что ее также высоко оценили критики, имеющие понятие о литературе Западной Европы. Что можно сказать по этому поводу? Фактическая ошибка прежде всего: нельзя сказать, что "Ревизор" - вся русская театральная классика: а "Горе от ума"? а Островский, а Сухово-Кобылин? Но главная ошибка, ошибка понимания и вкуса: в пьесе нет характеров, только карикатуры, говорит Моэм. Так это же и есть суть гоголевского художества, не только в этой вещи, но и вообще! На каждого мудреца довольно простоты, и на старуху бывает проруха. Назвав "Ревизор" ничтожным фарсом, Моэм нечаянно повторил отзыв министра финансов Канкрина на премьере пьесы: какая глупая фарса! А ведь тоже был умный человек. Правда, Моэм согласен с тем, что Ревизор - "смешная пьеска"; это не искупает ошибки в целом. Причина ее более чем ясна: язык. Видимо, в переводе эта вещь не звучит, как не звучат, общеизвестно, стихи Пушкина. Ну и самая главная ошибка: Моэм не понял обаяния вещи, потому что, много пиша в этом сочинении о русских, и о многом правильно, не понял одного из кардинальных их свойств: они поэты, верящие в выдуманный мир как наиреальнейший. Хлестаков - один из русских архетипов. Городничий - тоже очень русская фигура, тоже в некотором роде архетип: московский служилый человек, как сказал бы Г.П.Федотов, - тип далеко не всегда вредный (сказал же Гоголь, что Городничий по-своему очень неглуп), - но Хлестаков способен обмануть и его, потому что он сам, Городничий, готов обмануться, он тоже в своем роде поэт, твердо знающий, что петербургско-невские рыбки ряпушка и корюшка куда лучше опостылевших севрюг и осетров; а это и есть, если угодно, история социализма в России: обмен севрюги на корюшку. Великолепно об этом написано у Бердяева в знаменитой статье "Духи русской революции": карикатуры Гоголя увидены как конкретные персонажи оной. Русская революция, писал Бердяев, - смесь ноздревщины и маниловщины. Хлестаков разъезжает по России в бронепоезде и командует тридцатью тысячами курьеров: Троцкий, ясное дело (он и остался таким Хлестаковым даже после высылки на Запад: ничего не понял и ничему не научился, поэт в нем оказался сильнее умного человека - а ведь был и умен, и талантлив.). Чтобы показать вечность, поистине архетипичность этого сюжета и этих двух фигур - Городничего и Хлестакова, достаточно, если не хватает Столыпина и Керенского, назвать еще два имени: Косыгин и Горбачев. Почему именно Косыгин пришел на ум? Во-первых, потому что не хочется называть нынешнего национального героя Андропова, а во-вторых, потому что он сильно был похож на Керенского, чисто внешне. Тем более разителен контраст. Моэм дал удивительно точный портрет Керенского в своих Записных книжках. Хлестаков появляется во всей своей красе, - совпадение с архетипом в деталях: Любопытно было поглядеть на человека, за такое короткое время поднявшегося на вершину власти и славы; и тут я был ошарашен: в Керенском не чувствуется силы, и это сразу бросается в глаза. Не возьму в толк, как его враги смогли угадать в нем наполеоновских масштабов замыслы. А точно так же, как Городничий и его компания уверовали в значительность Хлестакова. Продолжаем цитацию - Сомерсэт Моэм о Керенском: Он был до того взвинчен, что это даже пугало. Усевшись, он заговорил - и говорил без умолку ... говорил торопливо, пылко, его взвинченность передалась и мне. Чувство юмора у него, как мне показалось, отсутствует, зато он непосредственно, совсем по-мальчишески любит розыгрыши. Один из его адъютантов - сердцеед, и ему часто звонят женщины по телефону, стоящему на столе у Керенского. Керенский брал трубку, выдавал себя за адъютанта и бурно флиртовал с дамой на другом конце провода - это его забавляло. Подали чай, Керенскому предложили коньяку, и он уже было потянулся к рюмке, но адъютант запротестовал: спиртное Керенскому вредно, и я очень потешался, слушая, как он, точно избалованный реьенок, улещивал молодого человека, уговаривая разрешить ему хотя бы одну рюмочку. Совпадения с "Ревизором" поразительны: даже Осип появляется в этой сцене. Но это все, что называется, пейзаж и жанр, а вот самое важное: На протяжении беседы - а он все говорил и говорил так, словно не в силах остановиться, - в нем постепенно проступило нечто жалкое; он пробудил во мне сострадание, и я подумал: уж не в том ли сила Керенского, что его хочется защитить; он чем-то располагал к себе и тем самым вызывал желание помочь; он обладал ... умением пробуждать в окружающих желание расшибиться для него в лепешку. В общем, Сомерсет Моэм тоже дал Хлестакову взятку; вот и говорите после этого, что "Ревизор" - ничтожный фарс. В таком случае чуть ли не всю российскую историю можно посчитать ничтожным фарсом, а сказать такое - у кого язык повернется? Самое интересное, что Моэм однажды воочию, в конкретных жизненных обстоятельствах наблюдал архетип российского человека как поэта - задолго до того, как посетил Россию, - и не опознал его в самой России, ни в пьесе "Ревизор". Нельзя не привести эту гениально поставленную самой жизнью сценку: Моим первым учителем русского языка был волосатый низкорослый одессит. Я жил тогда на Капри, он приходил ко мне на виллу в оливковой роще и каждый день давал мне уроки. Однажды он не пришел на урок, не пришел он и на второй, и на третий день; на четвертый я отправился его искать. Зная, что он очень нуждается, я опрометчиво заплатил ему вперед. Не без труда отыскал я узкий проулок с белыми домами; мне показали, как пройти в его комнату на верхотуре. Это была даже не комната, а душный чердак под самой крышей, вся мебель состояла из раскладушки, стула и стола. Мой русский сидел на стуле, совершенно голый и очень пьяный, на столе перед ним стояла бутыль с вином. Едва я переступил порог, как он сказал: "Я написал стихи". И без долгих слов, забыв о своей прикрытой лишь волосяным покровом наготе, с выражением, бурно жестикулируя, прочитал стихи. Стихи были очень длинные, и я не понял в них ни слова. Второй подобный рассказ об извивах загадочной русской души относится уже к послереволюционному времени. Богатая американка встретила в Париже русскую эмигрантку - даму, в салоне которой она бывала в дореволюционном Петербурге. Американка была поражена ее затрапезной бедностью - и дала ей, добрая душа, десять тысяч франков (серьезная тогда сумма), чтоб та приоделась и, приобретя приличный вид, могла бы устроиться на работу, скажем, продавщицей в хороший магазин. Через некоторое время встречает ее опять - в прежнем виде. Русская объяснила, что ей показалось неудобным воспользоваться милостью судьбы в то время, как ее друзья-соотечественники бедствуют, - и она пригласила всех своих знакомых на обед в хороший ресторан. Гуляли весь день и ночь - пока хватило десяти тысяч. Дальше опять цитируем Моэма: Миссис А. рассказала эту историю мужу, и тот страшно рассердился на нее за выброшенные на ветер деньги. "Подобным типам не поможешь, - заявил он. - Это люди пропащие". - Разумеется, он прав, - заметила она, завершая свой рассказ.- Я и сама была в ярости, но знаете, в глубине души я отчего-то ей невольно восхищаюсь. - Она покаянно взглянула на меня и вздохнула: - Тут чувствуется такая сила духа, какой у меня нет и не будет никогда. Сам Моэм не дает основания считать, что он разделяет реакцию миссис А. Как писатель, он несомненно чувствует эффектность этого и подобного сюжетов, и, кстати сказать, у него есть рассказы (отнюдь не с русской топикой), в которых происходит нечто подобное (например, в рассказе "Падение Эдварда Барнарда" - об американце, прижившемся на Таити и отнюдь не делающем фортуны, за чем он, собственно, туда и поехал). Моэм чувствует поэзию таких ситуаций и характеров, но он слишком трезв для того, чтобы восхищаться ими в жизни, видеть в подобном жизнеповедении руководство к действию. Прямые его, в Записных книжках, рассуждения о русских отнюдь не комплиментарны, и дело не в том, правильны они или нет. Как всегда, некоторые точны, другие ошибочны. К ошибочным я отношу его представление о всеобщем якобы у русских чувстве греха и стремлении к покаянию: явная проекция на действительность литературных русских сюжетов, главным образом из Достоевского. Зато очень точны два других наблюдения: одно - о своеобразной свободе русской жизни, о том, что русские так легко обходятся без политической свободы потому, что бытовый жизненный склад у них свободен, они не столь подчинены условностям, как западные люди. Бердяев называл этот феномен бытовой свободой и говорил о нем в том же контексте, что и Моэм. И второе очень точное свидетельство Моэма, - его стоит, пожалуй, и процитировать: Читая о русской истории, поражаешься, как мало значит национальное чувство из века в век. Случаи, когда патриотизм вздымался волной и сметал захватчика, составляют исключения. Как правило, те, кого захват непосредственно не ущемлял, относились к нему с полным равнодушием. Не случайно Святая Русь так долго и покорно терпела татарское иго. Мысль о том, что Германия с Австро-Венгрией могут отхватить часть русских земель, не вызывает гнева; русские только пожимают плечами и изрекают: "С нас не убудет, Россия большая". Это высказывание прокомментировать довольно трудно - не лучше ли оставить без комментария вообще? Впрочем, можно тут сказать, что английский, к примеру, патриотизм Моэм описывает как чувство скорее локального характера, конкретное, осязаемое. А такие чувства трудно испытать русскому по ясной причине - действительно слишком велика страна, не охватываема единым понятным переживанием. Так сказать, не сразу и не вся припоминается, нет у нее конкретно-чувственного образа, это скорее понятие. Тут поневоле вспомнишь наблюдение русского философа Б.Н. Чичерина, позднее афористично сформулированное Бердяевым: Россия пала жертвой собственных пространств. И продолжает падать, можем добавить мы, нынешние. Материал Записных книжек Моэма позволяет не только оценить те или иные его мнения о России, русских, русской литературе, но вообще понять его как тип человека, диктующие любые его оценки. Он очень трезв; мы уже говорили об этом. Настолько трезв, что это уже начинает сказываться не то что на его собственной художественной практике, но и на подходе к литературе вообще. И мы не без удивления обнаруживаем, что порою Моэм начинает звучать, как самый настоящий русский. Старый русский парадокс: для русских литература - это все, но не сама по себе литература важна, а содержищаяся в ней та или иная проповедь. Некий нравственный утилитаризм, русское качество (не путать с утилитарной нравственностью), присущ и Моэму. Судите сами: Наблюдая за публикой на концерте или в картинной галерее, я иной раз задаюсь вопросом, как влияет на людей произведение искусства. Ясно, что нередко оно глубоко затрагивает их, но чувства эти, судя по моему опыту, не приводят к действиям, и, значит, особенной ценности не имеют. В таком случае искусство - или развлечение, или убежище. Оно дает отдых от труда, в котором видится оправдание существования, или утешает, если жизнь разочаровала. Оно играет роль кружки пива, которую рабочий осушает, чтобы передохнуть, или стаканчика джина, который проститутка опрокидывает, чтобы забыть на минуту о мерзостях жизни. Искусство для искусства так же не имеет смысла, как джин для джина. Дилетант, упивающийся бесплодными чувствами, которые пробуждает в нем созерцание произведений искусства, ничуть не выше пьянчуги. ... Чувство, пробужденное произведением искусства, имеет ценность лишь в том случае, если оно формирует человека и побуждает его к действию. Трудно было ожидать такой добролюбовщины от рафинированного англичанина, причем самого писателя, и хорошего писателя, высокого профессионала. Это ведь опасно близко к пресловутым сапогам, которые выше Шекспира. И тут вспоминается Блок, сказавший, что вопрос о сравнительной ценности сапог и Шекспира - подлинно культурный вопрос. Оговорка необходимая тут та, что подобные вопросы имеют право задавать люди гиперкультурные, сами в культуре на славу поработавшие. Подобные мысли у Моэма не случайны. Вот еще одна, и того пуще: Красота ценна, какой бы предмет ни был ею наделен, но подлинно ценной она становится лишь если возвышает душу и помогает воспринимать вещи более значительные, или вызывает чувства, помогающие их воспринимать. Правда, тут же он добавляет: "Но что такое, черт меня подери, душа"? Действительно, этой самой душе сплошь и рядом не добрыми чувствами свойственно вдохновляться, а что-нибудь наперекор делать, как тому ретроградному джентльмену из Достоевского. Всегда ли полезно полезное? всегда ли высоко возвышенное? Важнее всего, однако, появление слова "душа" в этом тексте. Все отзывы и оценки Моэма нужно брать в перспективе его поздних лет, в перспективе (если тут можно говорить о перспективе) предстоящей смерти. А если и не все, то значительнейшую часть этих его суждений. Человек, думающий о смерти, склонен преуменьшать значение всего остального. Не отсюда ли (именно отсюда!) нигилизм Льва Толстого? Это то, что Константин Леонтьев называл трансцендентальным эгоиизмом и что он считал главной составляющей христианской души. Толстой задумался о смерти задолго до того, как думать стоило. Случай Моэма несколько иной: он начал "подводить итоги" в шестьдесят лет, но вот семьдесят стукнуло - еще раз подвел: издал обсуждаемые Записные книжки, - а там и восемьдесят, и девяносто. После семидесяти он написал еще три романа и умер на девяносто втором году. Тем не менее сюжет такой в его жизни - мементо мори - был, и продолжался дольше, чем у большинства человечества. Естественно, это бросало тень на все его суждения. Старость как таковая - вне темы смерти - заставляет относиться к книжечкам и картинкам с ухмылкой. Сомерсет Моэм являет собой очень непривычный тип культурного нигилиста. Это кажется оксюмороном, противоречием в определении - русским людям кажется. Но мне сдается, что человек, поживший вволю в подлинно культурной обстановке, и всегда будет нигилистом. Культура - не последняя истина; особенно когда видишь, как сама эта культура умирает на твоих глазах. Даже не то что умирает, а меняется. Павел сказал: не все мы умрем, но все мы изменимся. Ну так вот и давайте меняться - переставать думать о русской литературе как о святилище, в котором можно спастись от мира и всех его избыточно богатых возможностей. Моэм в Записных книжках говорил среди прочего: Бывает такое благородство, которое порождается не мыслью. Оно дается от природы. Вне зависимости и от культуры, и от воспитания. . ... лишь уверенность в том, что человек, при всех своих слабостях и пороках, порой способен проявить редкое величие духа, помогает превозмогать отчаяние. ... Не искусство помогает утолить скорбь, еще в незапамятные времена с непреходящей силой воплощенную в Книге Экклесиаста. По-моему, та поистине героическая отвага, с какой человек противостоит абсурдности мира, своей красотой превосходит красоту искусства. Это очень напоминает Камю, "Миф о Сизифе": способность сохранить человечность перед лицом - нелицом- хаоса и абсурда, видимой бессмысленности мира. А ведь Камю написал это молодым, и погиб молодым. Видимо, не всякая мудрость порождается старостью. А раз так, то в таких - поистине вневременных -мыслях и надо видеть истину. Ближайшие передачи: |
c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|